КАЗНЬ. (Джон Голсуорси).

Я не мог бы описать улицу, на которой очутился в тот вечер, она была не похожа ни на одну из виденных мною в жиз­ни,— длинная и узкая, как будто самая обыкновенная и в то же время такая нереальная, что по временам казалось: если двинуться прямо на серые дома, стоявшие по обе ее стороны, то можно пройти сквозь них. Я шел уже, должно быть, очень дол­го, но не встретил ни одной живой души. Наконец, когда ста­ло смеркаться, откуда-то бесшумно появился юноша — он, ве­роятно, вышел из какого-нибудь дома, а между тем я не видел, чтобы открылась хоть одна дверь. Ни наружности, ни одежды его я не берусь описать. Он, как и эта улица и дома, казался не­реальным, был похож на тень. Я подумал: «Вот человек, которо­го доконал голод». Выражение его мрачного лица взволновало меня: такое выражение бывает на лице умирающего с голоду человека, перед которым поставили еду и тотчас унесли ее.

 

Теперь изо всех домов на этой улице таким же таинствен­ным образом стали появляться молодые люди с тем же голод­ным выражением неясно видных в темноте лиц. Мне показа­лось, что, когда я проходил мимо, они всматривались в меня так пристально, словно искали кого-то. И наконец, обратив­шись к одному из них, я спросил:

 

— Чего вам надо? Кого ищете?

 

Он не ответил. Было уже так темно, что я не мог видеть его лица да и лиц остальных, — и все же я чувствовал, что за мной наблюдают с жадным вниманием. А я все шел и шел, не встре­чая ни единого поворота, и, казалось, обречен был вечно идти по этой бесконечной улице. Наконец в отчаянии я вдвое ус­корил шаг и повернул обратно. Должно быть, следом за мной прошел фонарщик: теперь все фонари на улице были зажже­ны и разливали слабо мерцающий зеленоватый свет, как буд­то здесь висели в темноте куски какого-то фосфоресцирую­щего минерала. Похожие на призраки юноши с голодными глазами все исчезли, и я уже спрашивал себя, куда они могли деваться, как вдруг увидел впереди колыхавшееся во всю ширину улицы серое облако, освещенное дрожащим, как болот­ный огонек, светом фонаря. Оттуда доносился глухой шум, похожий на шарканье ног по опавшим сухим листьям, тихие вздохи, в которых слышалось глубокое удовлетворение. Я ос­торожно подошел поближе — и вблизи это облако оказалось толпой людей, которые медленно и неустанно двигались во­круг фонаря, словно в каком-то танце.

 

Вдруг я в ужасе застыл на месте. Все эти танцующие были скелеты, и между кажды­ми двумя скелетами плясала молодая девушка в белом, так что весь круг состоял из скелетов и серо-белых девушек. На меня никто не обратил внимания, и я подкрался совсем близко. Да, эти скелеты были те самые молодые люди, которых я ви­дел, проходя по улице, но теперь жуткое голодное выражение на их лицах сменилось подобием улыбки. Девушки, плясав­шие среди них, трогали сердце бледной своей красотой, гла­за их не отрывались от скелетов, державших их руки в своих, и словно молили этих мертвецов вернуться к жизни. Все были так увлечены своей мистической пляской, что не замечали меня. И вот я увидел, вокруг чего они пляшут. Над их голова­ми, под зеленым огнем фонаря, болтался какой-то темный предмет. Он качался взад и вперед, как мясо, которое поджа­ривают над костром. Это был труп пожилого, хорошо одетого человека. Свет фонаря скользил по седым волосам и падал на распухшее лицо, когда оно оказывалось прямо под ним. Пове­шенный медленно качался слева направо, а танцующие так же медленно кружились справа налево, чтобы все время видеть его лицо,— должно быть, это зрелище их тешило.

 

 

Что это могло означать? Что делали здесь эти печальные тени, скользя вокруг отвратительного предмета, качавшего­ся в воздухе? Что за странный и жуткий ритуал довелось мне увидеть в призрачном зеленом свете уличного фонаря? Я не мог оторвать глаз от скелетов с голодными лицами и блед­ных девушек, но еще больше приковывало к себе мой взгляд страшное лицо там, наверху, еще не утратившее надменного выражения. Как оно и притягивало и пугало, это лицо с мерт­выми, остекленевшими глазами и дряблыми щеками! Оно все вращалось и вращалось, словно на невидимом вертеле, под шарканье ног по сухим листьям и глухое бормотание, похо­жее на вздохи. За что мстили эти тени повешенному, от всей фигуры которого и сейчас еще веяло холодом жестокой силы и власти? Кого они поймали и вздернули здесь, чтобы он, как мертвая ворона, качался на ветру? Какое страшное преступление против мертвых юношей и бледных девушек искупал здесь этот пожилой человек?

 

Я содрогнулся, вспомнив, как всматривались в меня эти молодые люди, когда я проходил мимо них. И меня вдруг осе­нило: да ведь здесь казнили мое поколение. Вот оно висит, вздернутое юношами, которых послало на смерть, и девушка­ми, которых сгубило, лишив счастья.

 

И, охваченный ужасом, я бросился бежать сквозь эту тол­пу, созданную моим воображением, а она колыхалась и шуме­ла слева и справа от меня.

 

 

 

РАДОСТЬ (Джон Голсуорси).

 

Когда Господь так щедро одаряет земные просторы, к чему слова — жалкая шелуха чувств? Благодать эту не изобразишь и кистью на полотне. Как передать живую, победную красо­ту природы? Один маленький лютик из двадцати миллионов, распустившихся на лугу, говорит человеческому сердцу боль­ше, чем все сухие символы, в которых никак не воплотишь душу мая, с его белоснежной пеной цветения, наплывающей из-за всех плетней, с хором птиц и пчел, с буйно заливающи­ми луга волнами ветрениц и белогрудыми ласточками, кото­рые без устали носятся в воздухе. На наших лугах нет жаво­ронков, но и без них такой радостью звенит все: песни птиц, шум листьев, поляны, словно освещенные деревьями в белом цвету, дубы, все еще золотисто-коричневые, и ясени, молит­венно устремленные ввысь. Да, здесь не слышно жаворонков и славят день только дрозды, серые и черные, да кукушки где- то высоко над холмами.

 

Время бежит быстро — и вот уже с яблонь облетел почти весь цвет и в лугах вдоль веселых ручьев раскрыли свои ча­шечки стройные сабельники. Здесь, когда вблизи нет людей, Орфей, сидя на камне, звуками своей свирели приманива­ет диких пони. И, если притаишься на соседнем холме, часто удается подсмотреть, как Пан пляшет со своими нимфами в буковой роще, где всегда царит сумрак.

 

Разве можно поверить, что впереди нас ждет старость, ко­гда вокруг кипит такой праздник красок, стремительной жиз­ни и песен, когда мы можем созерцать эту невообразимую красоту? По лугу бродят кроткоглазые овцы, на плетне сушат­ся мешки для шерсти, а под ними копошатся стаи крохотных утят, таких доверчивых, что не одного уже утащили вороны.

Когда смотришь на голубые цветы, кажется, что все они за­ворожены мечтой. Ведь голубой цвет — цвет юности. Да и все вокруг так юно, слишком юно, чтобы трудиться. Занят толь­ко скворец — он то и дело пролетает у меня над головой, нося пищу своей семейке, и, наверное, за день совершает не меньше двухсот таких рейсов. Я думаю, что птенцы основательно разжиреют за лето.

 

Когда небо дышит ясной радостью и цветы блистают крас­ками, не верится, что этот сияющий день скроют темные кры­лья ночи, уснет кукушка, устав восхвалять себя, и бешеная пля­ска мошкары в воздухе возвестит наступление вечера, задро­жит трава под осыпавшей ее росой, утихнет ветер и замрут птичьи голоса...

Не верится, но так оно есть. Уходит день с его волшебст­вом, и песнями, и мельканием крыльев в поднебесье. Медлен­но кончается дивная мистерия.

Вот и ночь. Однако Радость не ушла, она только сменила свой дневной наряд на бархатную мантию мрака и жемчуж­ный веер лунного света. Все уснуло, не спит только одна-единственная звездочка на небе да ночные фиалки на земле. Не знаю, почему они бодрствуют, когда все цветы спят. Наклони­тесь к ним в сумерки, и вы увидите, что они глядят на вас с ми­лым лукавством. Должно быть, тут кроется какой-то заговор.

 

Все голоса дня смолкли. У ночи остался только один го­лос — журчание ручья во тьме.

К приходу ночи все готовится как к священнодействию. Лютики все до единого свернули лепестки, от тисов уже про­тянулись длинные тени. В эту пору года ночных бабочек еще не видно, слишком рано появляться и козодоям, молчат еще совы. И кто решится сказать, что в этой тишине, в неверном, прозрачном сумраке и воздухе, благоухающем только свеже­стью, меньше того невыразимого очарования, перед которым бессильны слова?

 

Вслушайся, притаив дыхание, и с удивлением поймешь, что в этой ночной тишине, казалось бы, такой глубокой, продол­жается жизнь. Вот в вереске заблеял ягненок; в дальнем поле мелодично щебечет какая-то птичка; все еще щиплют траву коровы. Сквозь ночную свежесть проникает вдруг благоуха­ние — это, думается мне, шиповник и жимолость, никакой другой аромат не вплетается так неуловимо в воздух. И даже в темноте розы не утратили своих красок, они еще прекрас­нее, чем днем. Говорят, окраска — это только воздействие све­та на различные волокна. Но ведь можно себе вообразить, что краски — та же мелодия, благодарственная песнь, которую поет каждый цветок солнцу и луне, звездам и огню. Эти розы лунного цвета, они поют очень тихо.

 

Я вдруг замечаю, что на небе зажглось уже много звезд, кроме той красноватой, что еще недавно одна озирала землю.

А вот летит бумажный змей, сегодня он забрался очень высо­ко!

 

Боже, как тиха и безмятежна эта ночь! Как трудно себе представить, что она снова оживет, станет днем! Ведь сейчас на мир, наконец, сошел долгий и глубокий сон, и жемчужный свет луны, кажется, никогда не померкнет, дивная тишина не сменится шумом, а лиловатый мрак этой волшебной ночи не станет никогда светлым, как золото...

 

Однако невозможное свершается. Мистерия ночи кончи­лась, близится утро. В бледном свете зари я жду первых зву­ков. Небо еще как серая бумага, на которой кое-где пробега­ют тени,— это летят дикие гуси. Деревья похожи на призра­ки. Но вот он, первый голос какой-то птицы, ошеломленной возвращением дня! На ее призыв здесь и там с деревьев летят ответные голоса, сливаясь в чудесный, беспечно-радостный птичий хор. А небо уже шафранного цвета. И снова наступа­ет тишина; почему молчат птицы после первого хорала? Ду­мают о своих грехах и предстоящих заботах? Или снова за­сыпают? Деревья быстро утрачивают призрачный вид, и уже слышен голос кукушки. Цветы опять пылают яркими краска­ми, но еще пахнут росой.

 

Чары ночи рассеялись, ибо скворец уже принялся за дело и солнце кропит золотом его темные, неугомонные крылья. День в разгаре. Но лик его немного поражает — он не похож на вчерашний! Не странно ли это: ни один день не похож на прошедший, ни одна ночь — на ту, что грядет! Так зачем же бояться смерти? Ведь и смерть — только ночь, наступающая после дня. О чем тревожиться, если у завтрашнего дня будет иной лик, иная душа?

Солнце озарило поляну, поросшую лютиками, ветерок на­летел на липу. Да и меня коснулось что-то, поднимаясь ввысь над моей головой.

 

ЭТО РАДОСТЬ ЛЕТИТ, РАСКИНУВ КРЫЛЬЯ!